Мой друг Бенджамен ebook

Чехов уверял нас, что никакой «детской» литературы не существует. Какая же это детская? Везде только про шариков и барбосов, это какая-то собачья литература! — шутил Антон Павлович, стараясь говорить как можно серьезней. И сам же вскоре написал «Каштанку» и «Белолобого». Вот и эта книжка никак не может считаться детской. Но это совсем не означает, что дети ее не поймут. Есть какие-то вещи, одинаково близкие взрослым и детям. Например, теплое замшевое ухо или холодный веселый нос того, кто всегда рядом с вами.

ISBN 978-617-7314-65-2

© Каринэ Арутюнова

© Издательство «НАИРИ», Киев, 2020

Каринэ Арутюнова

Мой друг Бенджамен

Расстояние от хвоста до глаз огромно. И ничтожно в то же самое время.

Все взаимосвязано. Достижения человеческого ума и тяготы телес­ного низа. Впрочем, отчего только тяготы? И удовольствия тоже.

Забавно и поучительно наблюдать за животными. В них нет диссо­нанса. Они не подвержены внезапным приступам пафоса. Они всегда голые. Голые и абсолютно искренние.

Как, например, моя такса Чили. Если Чили терзает башмак, то отда­ется этому занятию всем телом и душой. А если изнывает по косточке, то убедительней ее глаз…

Ее вихляющая походка не менее выразительна, чем юркий ноздре­ватый нос.

Глаза ее бывают скорбными, плутовскими, лицемерными, выжидаю­щими.

А когда Чили тоскует, с ней тоскует весь мир. Начиная от вздыблен­ного половичка и заканчивая пропавшими без вести комнатными туфлями.

Если вы полагаете, что в жилах моей собаки течет голубая кровь, то ошибаетесь.

По сути, моя Чили — мещанка, существо суетливое и беспринципное. И обаятельно жадное. За мозговой костью она побежит, даже не обернув­шись. Причем, глаза ее по-прежнему будут обманчиво преданными, лучистыми, искренними.

Чили уже немолода. Иногда она выразительно грустит о чем-то явно несбыточном. О каких-то упущенных возможностях и перспективах. Порой мы грустим вместе.

Я здесь, а она — там, на своем истерзанном половичке.

Говорят, мы похожи. Выражением глаз, суетливостью движений, общей судьбой.

Ну, и расстоянием, разумеется, тем самым, — «от» и «до».

Интересно, кем я была для нее? Той, живущей в боковой комнатке, стучащей лапами по столу, часами болтающей по телефону, бегущей по коридору с дымящейся кофейной чашкой? Той, которая то уныло-беспро­светна, то непредсказуемо весела и полна необоснованных надежд?

А, может быть, я была той, чью ладонь помнит ее длинный хребет? Или той, которая часами бродила по пустырям и паркам или сидела на камне, вытянув ноги перед собой?

Кем я была? Кем была она? Подозревала ли о том, что она собака? Или же втайне полагала себя наследной принцессой, дочерью маха­раджи?

Душа таксы помещалась в ладони. Она была маленькая, теплая, дышала молоком и чем-то еще.

Вы знаете, чем пахнут щенки? Они источают аромат распускающихся почек, весны, земли. Пахнет от них лужами, апрельским солнцем, беспри­чинной радостью.

В чем измеряется жизнь? Ее можно измерить в таксах. Восемь, три­надцать, девять. Пять.

Вначале был Мартин. Мартин родил Арчи и Рони. Рони родил Лайлу.

* * *

Что у кого, а у нас — тишина. Впервые за много лет. Никто не лает, не цокает лапами по коридору, не скребется в дверь, не играет с косточ­кой, не скулит то жалобно, то требовательно, не опрокидывает стулья, не преследует пронзительным, мудрым, печальным, хитроватым лунатиче­ским взглядом. Зрачок в зрачок.

Вчера обернулась к стоящему у торгового центра таксу, — черному как сапожная вакса, с буравчиками беспокойных глаз, — отчего-то я решила, что он потерялся, но после обратила внимание на тугой ремешок, нанизанный на колышек. В ответ на мое бесцеремонное внимание такс залился нервическим лаем. Точь-в-точь как моя Чили. заходясь всем своим несуразным телом, — от кончика хвоста до гладкого лба.

Мне ли не понять, о чем поют таксы?

— Не видишь, что ли, я тут не просто так, я тут на посту, жду одного замечательного человека, моего хозяина (хозяйку), — и мне немного тре­вожно и не по себе, потому что лапы мои примерзли к земле, хвост дрожит, и, вообще, вокруг полно чужих, совсем чужих людей, которые смотрят на меня, тычут пальцами, цокают языками и норовят коснуться моей шерстки.

Порой я отчетливо вижу, как весело бегут по залитым солнцем дорожкам все наши таксы, мальчики и девочки.

Мартин первый, Мартин второй, Рони, Арчи, Лайла, Глаша, Чили…

Никого не забыла? Ах, был еще Бред (совсем недолго, временно), иноворожденные Зося и Бася, которые там, в других семьях, обзавелись новыми именами и прожили с ними весь свой недолгий таксячий век.

Дом без такс стал слишком спокойным. Почти стерильным.

Никто не суетится под ногами, не тарахтит миской, не закатывает мячики под диван. Никто не прячет куриную ногу в шкафу, не елозит тряпкой по полу, не мордует плюшевого зайца с трагически обращенной к небесам мордой.

Однажды, в далекие времена, я придумала себе друга. Помните муль­фильм «Варежка»?

Это был клубок красной шерсти, нанизанный на некий проволочный каркас. У клубка было имя, история, характер и даже недурственный аппетит. На улицу я его не выводила, но по дому таскала на веревочке и настойчиво тыкала мордой в блюдце с, допустим, молоком.

Наверное, это была предтеча.

Ведь у всякой истории есть предыстория. Предчувствие ее. Знаки. Многозначительные обстоятельства.

Например, некая точка вдалеке. Развевающиеся на ветру уши и цокот коготков по асфальту. Острый щенячий запах, сравнимый разве что с ароматом лопающихся почек или клейкой юной листвы.

Все-таки удивительно, до чего же домашние питомцы похожи на своих хозяев.

Пеленку нам с собой аккуратненько завернули, вытащив из-под ма­маши, порядком утомленной всем этим гвалтом. Она (в смысле, мать, непеленка), поволновалась для порядка, поголосила, чем вконец истерзаламое подштопанное во многих местах сердце, я еще долго помнила ее тра­гичный лучистый взгляд — а ну ка покажите мне таксу, лишенную траги­ческих изломов, господа).

Так вот, вытащили нам эту самую материнскую пеленочку, и дали в наследство, и наш новорожденный всю дорогу сопел в нее и что-то там причавкивал в беспокойном сне, напившись в последний раз молока из отчего дома. Я, конечно, клялась, что сохраню ее, пока дитя не вырастет окончательно и не возмужает, но, как это водится, торжественной клятвы, данной в момент душевного подъема легко и безрассудно, так и не сдер­жала.

Примерно с месяц мы с малышом по очереди нюхали и мяли это самое наследство, пока оно не кануло в Лету, смешавшись с бездной дру­гих тряпочек, пеленок, бумажек, подстилок и подтирок.

Вот так, походя, предаешь самое святое.

Но я, собственно, совершенно не о том хотела сказать. Возьмем, на­пример, разлуку. В нашем доме хлебом не корми, а только намекни на нее. Чтобы вы понимали, речь не идет о непоправимых ситуациях. Пони­маете? Боюсь, что не вполне.

Любое поползновение выйти за пределы родового гнезда сопровож­дается, знаете ли, тяжелыми предчувствиями и аллюзиями. Ну, вы по­мните незабвенное (и всякий раз навек прощайтесь). В ежедневномупотреблении этот убийственно прекрасный образ нависает дамокловым мечом над притихшими домочадцами.

Идеал, — когда все от мала до велика собираются за длинным столом, и никто никуда не уходит. Могу добавить — никогда.

Господи, ведь так хорошо длить и длить это волшебное единение (амеж тем третья смена блюд и чувство естественного пресыщения (от за­тянувшейся беседы в том числе) подпирают, давят, вынуждают.

А, хорошо, только смотри там, недолго, да? разве что на минутку, — виновный пулей выскакивает из-за стола и под одобрительными взгля­дами (чуть ли не аплодисментами) возвращается обратно. Некотороевремя сидящие переводят взгляд с солонки на сахарницу, барабанят паль­цами по столу, обмениваются знакомыми фразами и междометиями, ме­няют позы, сдвигают стулья, — долгое «дааа» раздается то тут, то там.

Из нашего дома так просто не выйти, господа. Иной раз и посторон­ние вязнут в недрах совмещенных удобств и восточного гостеприимства.