Тень меча. Лазарит. Тень меча ebook

Лазарит

Симона Вилар

Мартин — человек с необычайными способностями. Воспитанник закрытой школы ассасинов, шпион в тылу врага, он способен изменить ход истории, особенно в беспокойные времена крестовых походов. Но последнее задание, во время которого ему придется соблазнить сестру заклятого врага, может изменить всю его жизнь.

Не стоит сомневаться в том, что Мартин выполнит свою миссию, но сумеет ли он стать счастливым?

РОМАН

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2013

© Гавриленко Н. Г., 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2013

ISBN 978-966-14-5874-0 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

Автор этого романа не имеет особых литературных премий, не принадлежит ни к каким творческим союзам и вообще малоизвестна в литературных кругах. Но если поинтересоваться, кто же самый успешный из современных украинских писателей, кого больше всех читают и чьи книги активно покупают, то окажется, что на первом месте в десятке лидеров именно она — Симона Вилар, тираж книг которой давно превысил миллион экземпляров.

Жанр ее нового романа «Лазарит» — исторические приключения, граничащие с альтернативной историей, когда один-единственный яркий персонаж затмевает множество героев, а сухая история при этом сдобрена экзотическими специями авантюрного толка. Так, нынешний наш герой Мартин — потомок христианских паломников в Святую землю, еще ребенком выкупленный из приюта в Константинополе еврейским раввином для того, чтобы в дальнейшем воспитать из него защитника его гонимого народа. Это, безусловно, трикстер, путешественник и благородный рыцарь, оказавшийся в водовороте нешуточных страстей официальной истории. Ему даже приходится прятаться под маской прокаженного воина-лазарита, чтобы подстегнуть караван сюжета. Гармония вымысла с историей возникает, когда пыльный фактографический путь убегает в сад расходящихся тропок, в котором нас ждут увлекательные приключения. Кажется, что в терпком нектаре «Лазарита» едва ли не впервые в нашей романистике со времен «Людоловов» Зинаиды Тулуб и «Роксоланы» Павла Загребельного авторский энтузиазм реализовался в описании малоизвестных событий.

Роман «Лазарит» предлагает читателю классическое удовольствие от текста, в котором его ждет встреча как с вымышленными героями, так и с историческими личностями, чьи имена рождают сладкую музыку сюжетной симфонии: Элеонора Аквитанская, султан Салах ад-Дин, Филипп Август, Гвидо де Лузиньян, Изабелла Иерусалимская, Конрад Монферратский. В целом это гремучая смесь времен ХІІ века, в которой архаичная германо-скандинавская мифология не уступает по своему сюжетному накалу мистике арабского мира, франко-европейской романтике и турецко-египетской экзотике. В трагической эпопее Третьего крестового похода, возглавляемого Ричардом Львиное Сердце, задействованы короли и герцоги, магистры и священники, классические рыцари тамплиеры и прочие рядовые этнографического воинства вроде безжалостных сельджуков, мамлюков и ассасинов.

Кроме всего прочего, радует воображение широкая география романа, ведь Симона Вилар вышивает по исторической канве собственный узор сюжета, в котором древняя история Византии и Палестины, Кипра и Сицилии, Турции и Сирии наполняется «живой» жизнью героев, сложными судьбами, семейными историями и причудливыми перипетиями. Но если концепция «ключевого факта» в истории предполагает сугубо материальную деталь, способную изменить ход мировой истории, то в «Лазарите» сей ингредиент имеет исключительно духовный характер. Любовь — вот что является стержнем сюжета, вокруг которого развиваются бурные события. Любовь-предательство, любовь-ненависть и любовь-страсть не просто наполняют эмоциями историю заговоров, интриг и вражды времен Третьего крестового похода, но и образуют целый мир человеческих отношений, без которых ни одна история не имеет смысла. Тем более если это история масок, за которыми скрываются святые и прокаженные, короли и нищие нашего далекого прошлого.

Игорь Бондарь-Терещенко

Константинополь, март 1167 г. Предместье Галата[1]

За блистающими бирюзой водами залива Золотой Рог, в предместье Галата, с давних времен селились осевшие по той или иной причине в столице Византии латинские христиане. Здесь же основали свою прецепторию[2] и госпитальеры — рыцари-монахи ордена Святого Иоанна. Здесь принимали на постой паломников из Западной Европы, направлявшихся в Святую землю, оказывали им посильную помощь, в прецептории имелись лечебница и небольшой сиротский приют.

В тот погожий весенний день сестра София[3], служившая ордену, вывела подопечных приюта во дворик прецептории на прогулку. Детей было немного: рассыпавшись по двору, они принялись бродить среди оставшихся после недавнего дождя луж. Грубые коричневые накидки делали их неотличимо похожими, словно горошины.

Только один из малышей выделялся среди прочих: казалось, его не интересуют трещины в кирпичной кладке стен, окружавших дворик, куда можно было так славно вставить подобранную на размокшей земле щепку; он также не пытался спугнуть ворковавших на выступах карнизов голубей или измерить глубину ближайшей лужи. Неподвижно застыв посреди двора, этот ребенок пристально следил за проплывавшими в вышине облаками, при этом выражение его лица было глубоко сосредоточенным и задумчивым. Глаза малыша сияли такой чистой голубизной, что казалось, будто само высокое небо отражается в них и озаряет мечтательным светом его бледное личико.

— Какой прелестный малыш! — невольно обронил наблюдавший за мальчиком купец-еврей Ашер бен Соломон, только что вышедший из прецептории, внеся положенную за проживание в ее владениях арендную плату.

Сестра София, полная, несколько мужеподобная особа, явно скучавшая в четырех приютских стенах, тотчас догадалась, о ком толкует этот некрещеный, и с готовностью подхватила:

— Это же наш Мартин! Среди армянских и греческих подкидышей мальчонка и в самом деле выглядит сущим ангелом! Что тут скажешь: сразу видна благородная кровь.

— Значит, он не отпрыск безвестных родителей? — заинтересовался Ашер бен Соломон.

Сестра София, бросив взгляд на окна прецептории и убедившись, что оттуда за ними никто не наблюдает, позволила себе поболтать с этим сутулым длиннобородым иудеем, чтобы хоть отчасти развеять одолевавшую ее скуку.

— Хоть ты, Ашер, и грешишь ростовщичеством, все же отвечу: Мартина не подбросили под ворота приюта Святого Иоанна, как никчемного котенка, от которого хотят избавиться. Дитя вверил нашему попечению достойный человек, варанг[4] из тех, что служат при дворе императора… Однако ныне его здесь больше нет, — поправила она себя, сурово поджав тонкие губы.

Ашер бен Соломон смотрел на нее с кроткой улыбкой, ожидая продолжения, и она взялась пояснять:

— Отец Мартина носил имя Хокон Гаутсон, а жена его прозывалась Элина Белая Лебедь. Она и в самом деле была словно дивная птица — иначе и не скажешь. Это в нее пошел Мартин — светловолосый да ясноглазый.

— Какие все же странные имена у этих северных дикарей, — рассеянно произнес купец, не сводя с малыша пристального взгляда.

— Твоя правда, иудей, — закивала сестра София. — Диво, что с такими-то именами они все же почитают Иисуса Христа и Деву Марию. Но это так, иначе мы и не согласились бы приютить у себя их чадо. Тебе следует знать, Ашер, что шведы и датчане, направляющиеся в Святую землю, иной раз остаются здесь, в Константинополе, ибо хлеба императора ромеев[5] много щедрее скудных северных достатков. Так вышло и с родителями Мартина. Варанг Хокон Гаутсон стал служить при дворе, но со временем получил повеление снова отправиться в свои края и доставить сюда для службы своих сородичей, сколько бы из них ни изъявили согласие. В то время госпожа Элина была на сносях. Где же ему было оставить супругу, если не здесь? Не с ромейскими же схизматиками, не признающими власти наместника святого Петра!

Монахиня демонстративно осенила себя крестным знамением на латинский манер — всей ладонью и слева направо.

— Выходит, госпожа Элина произвела на свет сына под кровом вашего госпиталя, — задумчиво произнес Ашер бен Соломон. — И, надо полагать, умерла в родах, если ее дитя по сей день пребывает в приюте.

На круглом, со следами перенесенной оспы лице сестры Софии появилось удивленное выражение.

— Истинно говорят, что вашему брату только слово скажи, а об остальном он и сам догадается…

Она уже собралась было уйти, но купец удержал ее за полу плаща.

— Не гневайтесь на неразумного еврея, госпожа! Я всего лишь позволил себе подумать, что родители не оставили бы своего ребенка в приюте, пусть даже он и принадлежит столь почитаемому ордену, сотворившему столько добра, что одно небо знает ему истинную меру.

Похвала ордену Святого Иоанна, хоть и из уст иноверца, несколько смягчила монахиню, и она нехотя подтвердила, что Элина, прозванная Белой Лебедью, действительно скончалась от родильной горячки.

— Мы же, сестры, нарекли младенца Мартином, ибо он родился как раз одиннадцатого ноября, в день, когда церковь вспоминает святого Мартина Турского. Случилось это не далее как четыре года назад.

— Четыре года назад… — эхом повторил Ашер бен Соломон. — Преклоняюсь перед вашей великолепной памятью, госпожа София. Поистине орден имеет в вашем лице неоценимую помощницу. — Он почтительно склонился, приложив обе руки к ниспадающей на грудь курчавой бороде.

Сестра София с важностью заметила:

— Да уж, жаловаться на память мне не приходится. И я не забыла о том, что, покидая землю ромеев, Хокон Гаутсон внес в прецепторию немалый вклад, дабы его супруга и долгожданный отпрыск ни в чем не нуждались. Да только с тех пор, как он отбыл, больше не было о нем никаких вестей. Недаром отец прецептор говорит, что если бы благородный Хокон отправился на корабле вокруг Европы, это было бы много безопаснее. Однако он избрал путь через земли Руси, где кипят смуты и войны[6] и даже испытанному воину сгинуть так же легко, как угодившей в рыбацкие сети кефали из залива Золотой Рог. И мы уже потеряли всякую надежду, что сей достойный муж вернется за сыном. Что же до Мартина… Долг милосердия велит нам заботиться о нем. Когда же он подрастет, орден решит, как с ним поступить.

Ашер бен Соломон внимательно слушал собеседницу, по-прежнему следя за маленьким Мартином. Приютские дети тем временем затеяли веселую кутерьму, стали носиться, толкая друг друга. Досталось и Мартину — он упал, капюшон его откинулся, открыв светлые пушистые волосы. Другие дети смеялись, не давая младшему встать на ноги, но сын варанга не уронил ни слезинки даже тогда, когда его окатили водой из лужи. Он молча поднимался снова и снова, хотя все это уже не походило на игру, и старшие дети явно измывались над ним.

Сестра София и не подумала вмешаться, чтобы приструнить шалунов. Продолжая болтать, она поведала купцу о том, что деньги, выделенные на содержание ребенка, давно закончились, что живет он в приюте только из милости, как самый обычный подкидыш, а среди схизматиков-ромеев не так уж много желающих жертвовать на приют Святого Иоанна.

Поняв намек, Ашер бен Соломон развязал свой кошель и вручил госпитальерке несколько серебряных монет.

— Иоанниты[7] всегда были добры к нам, гонимому и рассеянному народу. Поэтому примите мой скудный дар, достопочтенная госпожа. Думаю, вы знаете наилучший способ, как им распорядиться.

При этом купец повернулся так, чтобы из окон прецептории, где как раз показался один из орденских братьев, могли заметить, что сестра София принимает у него пожертвование. После этого Ашер бен Соломон направился к воротам, но напоследок бросил еще один быстрый внимательный взгляд на светловолосого и голубоглазого ребенка, разительно отличавшегося от большинства смуглых и черноволосых обитателей приюта.

Дом Ашера бен Соломона располагался в предместье Галата, где и предписано было селиться константинопольским евреям. Их община вела замкнутый образ жизни, члены ее были всецело погружены в собственные торговые дела, христиане избегали общения с иноверцами и редко посещали этот квартал. Впрочем, это не помешало купцу вскоре проведать, что сестра-госпитальерка София была уличена в сокрытии полученных от него денег. В результате она рассталась с должностью смотрительницы приюта и была отправлена трудиться скотницей в одно из располагавшихся за пределами столицы поместий, принадлежавших ордену.

А еще через пару недель в прецепторию явился рослый рыжеволосый юноша, обликом походивший на северянина и говоривший по-гречески с варварским акцентом. Юноша назвался Эйриком Эйриксоном и объявил, что прибыл из округа Согн, что в Норвегии, по приказу своего дядюшки ярла Хокона Гаутсона, чтобы забрать из Орденского дома его жену фру Эллину и их ребенка.

Отец прецептор лично принял рыжего норвежца. Первым делом он поставил его в известность, что жена благородного варанга умерла в родах, а затем поинтересовался, отчего же сам Хокон Гаутсон не явился за сыном. Оказалось, что тот при всем желании не смог бы прибыть в Константинополь, ибо получил жестокое увечье в битве, но велел своему родичу Эйрику щедро расплатиться с орденом и забрать жену и сына.

С этими словами неотесанный пришелец выложил на стол перед прецептором пару приятно позвякивающих мешочков, добавив, что уж если фру Эллина и померла, то его, Эйрика, прямой долг — озаботиться судьбой сына Хокона. Он готов забрать его сегодня же и, пока ветер благоприятствует, а его корабль стоит в столичной гавани, немедленно пуститься в обратный путь.

Прецептор не стал возражать. Маленький Мартин получил напутствие и благословение в дальнюю дорогу, после чего рыжий норвежец взял его за руку и они покинули пределы Орденского дома госпитальеров.

Только убедившись, что за ними не следят, Эйрик отвел мальчика в ближайшую харчевню на побережье Золотого Рога и накормил его густой мясной похлебкой. Себе же велел подать кувшин вина и добрый ломоть свиного окорока.

— Какой же ты все-таки тихоня, — ворчал норвежец, вгрызаясь крепкими зубами в вяленое мясо, хоть и был втайне доволен, что, судя по всему, особых хлопот с этим мальчишкой не предвидится. — По тебе и не скажешь, что ты сын славного ярла! Не дело, конечно, что он оставил тебя и твою матушку на столь долгое время без вестей и поддержки, но ведь и вправду мог сгинуть где-то. Такова судьба воина, но теперь будет кому о тебе позаботиться. Не робей, малыш, не пропадешь…

При этом Эйрик не переставал налегать на густое и темное хиосское. Голос его становился все невнятнее, пока, наконец, он не уронил огненно-рыжую голову на дощатый, изрезанный надписями на многих языках стол и не захрапел.

Подобное в питейных заведениях Галаты никому не было в диковину. А поскольку Эйрик, несмотря на молодость, имел поистине богатырские плечи и на его поясе болтался длинный меч с крестообразной гардой, никто не решился его потревожить.

Мартин просидел рядом со своим «дядей» до самого вечера, с любопытством, но без боязни разглядывая посетителей харчевни. Те приходили и уходили, ели, пили, ссорились, буянили. На них с Эйриком никто не обращал внимания до тех пор, пока совсем не стемнело. Лишь тогда в неверном свете масляной лампы за их стол подсели двое гнусного вида проходимцев и принялись трясти храпящего норвежца и запускать лапы в его кожаную суму.

Встревоженный Мартин, не зная, как разбудить рыжеволосого великана, нашел простой выход — впился зубами в его руку. Эйрик вскочил с громовым рыком, опрокинув стол, и хотя мошенники тут же бросились наутек, успел-таки наподдать одному из убегавших под костлявый зад.

— Я вроде бы немного вздремнул? — осведомился норвежец, дико озираясь налитыми кровью глазами. — А ты… ты, выходит, не удрал, малыш?.. Это славно! Не то досталось бы мне от нашего благодетеля… А ведь он и в самом деле благодетель, раз уж принял такое участие в твоей судьбе. И пусть подобных ему величают еврейскими собаками, распявшими Христа, — клянусь богами старой родины, с этим человеком вполне можно иметь дело… А теперь — в путь, Мартин!

Он стиснул в своей громадной лапище ручонку мальчика, и они вышли в сгущающиеся сумерки.

Мало кому довелось видеть, как уже в полной темноте рослый, плотно закутанный в плащ молодой человек и мальчик в грубой накидке с остроконечным капюшоном миновали путаный лабиринт переулков Галаты. Вступив в квартал, где на многих дверях виднелось изображение звезды Давида, они постучались в одну из таких дверей, скрытую в глубокой тени под деревянной перголой, увитой виноградными лозами.

Из-за двери донесся голос, о чем-то негромко спросивший, и как только Эйрик произнес условленные слова, она распахнулась.

Мартин увидел перед собой сутуловатого длиннобородого мужчину с темными вьющимися волосами до плеч и плоской шапочке, чудом державшейся на затылке. В руках у мужчины чадила плошка с горящим фитилем. Отблески колеблющегося пламени озаряли его смуглое удлиненное лицо с хрящеватым носом с заметной горбинкой.

— Благословен праотец Авраам от владыки неба и земли! Я уж решил, что ты потерял ребенка, Эйрик, рыжий пройдоха!

— Ну вы, право, и скажете, почтенный ребе! — загудел норвежец. — Все сделано, как велено. Хотя того, что предрекли этому парню норны[8], все равно не изменит никто. Даже вы, господин Ашер бен Соломон.

Еврей на это ничего не ответил. Он наклонился к ребенку, который смотрел на него своими синими, как льдинки, глазами, и взгляд его был серьезным и настороженным. Однако мальчик легко позволил взять себя за руку и повести вглубь дома.

— Хава, иди скорее сюда, Хава! — позвал Ашер, поднимаясь по лестнице. — Эйрик привел того христианского мальчика, о котором я тебе рассказывал.

Мартин увидел, как на площадке лестницы появилась высокая красивая женщина в светлых одеждах с маленьким ребенком на руках. Завидев светловолосого мальчика, которого держал за руку ее муж, она сошла вниз и с улыбкой взглянула в его лицо.

— Какой голубоглазый! И красивый, — добавила она, кладя ладонь на светлую макушку Мартина. При этом она спустила своего двухлетнего малыша на пол, и упитанный кудрявый карапуз тут же прильнул к незнакомцу и что-то залопотал на своем птичьем языке.

Мартин впервые за все это время улыбнулся. Ашер и его жена Хава следили за тем, как их сын косолапит, увлекая за собой чужого ребенка, явившегося в этот дом из приюта.

— Кажется, у Иосифа появился новый дружок, — с улыбкой произнесла госпожа Хава.

— Бог Иакова да ниспошлет им обоим благодать! — отозвался ее супруг. — Надеюсь, с его благословения то, что я задумал в отношении этого потомка назареян[9], в один прекрасный день принесет добрые плоды.

27 марта 1191 г. Остров Сицилия

Неф церкви в обители Сан-Сальваторе был украшен росписью от каменных плит пола до дубовых балок свода. Лики и одеяния святых и праведников были выписаны с византийской роскошью и дышали величием. Однако вся эта божественная красота таилась в полумраке, ибо только в одно узкое, как бойница, окно над алтарем проникал закатный луч солнца. Косо падая вниз, он освещал фигуру смиренно склонившегося в молитвенной позе человека. Мужчина стоял на коленях, касаясь лбом крепко сцепленных пальцев рук, и горячо молился. В его негромком, как шелест ткани, голосе звучала смиренная просьба:

— Для славы твоей, Господь Всемогущий, для цели великой и во имя Твое! Благослови же предпринятое мною ради Сына Твоего, принявшего муки на кресте ради нашего спасения! Не лишай меня, Господи, милости твоей, помоги исполнить данную мною клятву, дабы смог я освободить град Иерусалим во имя Христа, Он же есть Бог воскресший и живущий, и вновь грядущий в славе судить живых и мертвых… Дай же мне совершить намеченное, ибо я всего лишь ничтожный раб, а все остальное в непостижимой воле Твоей!..

Мужчина с глубоким чувством осенил себя знаком креста и начал подниматься с колен.

В сумраке храма закатный луч, словно сияющий указующий перст, коснулся его чела, а фигура молящегося, выпрямляясь, будто преисполнилась таинственного величия. Вот вспыхнула алым откинутая нетерпеливым движением пола плаща, расправились могучие плечи, гордо взметнулась голова с золотисто-рыжей, свободно ниспадающей гривой — густой и жесткой, подобной львиной. Простое медное очелье, смирявшее буйную гриву, внезапно засверкало, как золотая корона. И неспроста: этот человек в самом деле был властителем — королем Англии Ричардом I Плантагенетом, носившим прозвище Львиное Сердце.

Смирение тотчас покинуло Ричарда, и его лицо приобрело совсем иное выражение: стало властным, решительным, полным достоинства. Теперь он даже с некоторой подозрительностью косился на лики святых, которыми пестрел каждый закоулок церкви, ибо привык к более сдержанному и строгому убранству храмов Западной Европы. Но здесь, на Сицилии, жили и славили Господа люди разных исповеданий — как чтившие Папу, так и те, кто признавал своим главой константинопольского патриарха; даже мусульмане имели на острове свои мечети.

Не просто было свыкнуться с таким смешением языков и религий, хотя король уже знал, что там, куда он направляется — в Святой земле, — будет так же. Что ж, молиться единому Господу можно по-разному…

Ричард сделал остановку на острове по пути в Палестину. Так было условлено давно: Сицилию предназначил для сбора кораблей крестоносной армады король Вильгельм II Добрый[10]. Когда мусульмане захватили Иерусалим[11], Вильгельм первым велел нашить крест на свой плащ и начал готовить поход ради отвоевания у неверных Гроба Господня.

Но смерть внезапно настигла этого государя, а после него престолом Сицилии завладел племянник покойного, бастард его брата — Танкред Лечче. Мало того — новый правитель захватил и удерживал в плену вдову отошедшего в лучший мир короля Вильгельма, родную сестру Ричарда — Иоанну Английскую. И, судя по всему, вовсе не собирался возвращать ей свободу вместе с так называемой «вдовьей долей», составлявшей внушительную сумму золотом. Не было речи и о кораблях, которые обещал предоставить его предшественник крестоносному воинству.

Прибытие объединенных сил паладинов неожиданно породило конфликт с коренным населением острова. Против Ричарда выступили жители сицилийского города Мессина. Они выразили недовольство тем, что Ричард расположился в обители Сан-Сальваторе, устроив там склад провианта и оружия и потеснив, а фактически изгнав оттуда греческих монахов. Некогда покорившиеся норманнам сицилийцы видели в Ричарде нового завоевателя-северянина. Они отказывались торговать с крестоносцами, не желали предоставлять им жилье, а подчас и оскорбляли, не разумея, что воинство, выступившее против грозного султана Салах ад-Дина[12], не может стерпеть наглых насмешек от «изнеженных греков», как крестоносцы презрительно называли сицилийцев.

В итоге произошло несколько стычек. Союзник Ричарда Филипп Французский попробовал урезонить островитян словом, Ричард также попытался уладить дело, но в своей манере: он врезался в толпу сошедшихся врукопашную мессинцев и своих людей, схватил с земли палку и принялся колотить ею по головам сражавшихся, не разбирая, кто перед ним — свой или чужой.

Но тут мессинцы необдуманно обстреляли крестоносцев из луков, и началось сущее побоище, в ходе которого король с горсткой своих приверженцев разогнал огромную толпу, пробился в город и водрузил на крепостной башне свой флаг.

Ричард действовал отважно и успешно — недаром в Европе он пользовался славой непревзойденного воителя. Однако Филипп Французский заявил, что не за тем они выступили в поход под знаком креста, чтобы сражаться с единоверцами.

С того дня напуганные жители Сицилии величали Ричарда не иначе как Львом, тогда как Филиппа они окрестили Ангелом. И Ангел сумел-таки уговорами и хитростью уладить возникшие противоречия. Больше того — король Танкред безропотно вернул Ричарду его сестру Иоанну вместе с ее «вдовьей долей» и даже предоставил ему — обойдя при этом Филиппа — обещанные прежним монархом снаряженные для дальнего похода суда.

Но когда все было улажено, не кто иной как Филипп Французский внезапно счел себя оскорбленным и обойденным и потребовал у короля Англии половину полученного им на Сицилии.

Так или иначе, но крестоносцы благополучно перезимовали на Сицилии, переждали время штормов и даже провели у стен Палермо в дни Рождества Христова великолепный турнир. Король Танкред теперь всячески выказывал свое расположение Ричарду, оставаясь холодно вежливым с Филиппом, что приводило в ярость последнего.

Весна была в разгаре, пора было отправляться в Святую землю. Но Ричард медлил в ожидании прибытия своей матери — Элеоноры Аквитанской. Ему донесли, что она уже в Калабрии[13] и отплывает на Сицилию со дня на день.

Короля грызло нетерпение: на этом недружелюбном острове он не мог проявить себя во всем блеске. Изо дня в день ему приходилось изворачиваться, изыскивать окольные пути, вести дипломатические переговоры. В нем жила душа прирожденного воина, он рвался в битву, и там ему не было равных. Однако судьба сделала его правителем огромной Анжуйской державы[14], что налагало определенные обязательства…

Погруженный в эти мысли, Ричард вышел на галерею монастырской церкви.

Издали приглушенно доносилось пение монахов, отправлявших службу в уединенной часовне, чтобы не помешать молитвенному сосредоточению английского Льва. То была не литания, напев звучал иначе, но он не мог разобрать, тем более что время от времени пение заглушали возгласы часовых, обходивших монастырскую стену, и гомон оруженосцев, собравшихся у коновязи. Внезапно все эти отдаленные и неясные звуки прорезал негромкий властный голос. Короля окликали по имени:

— Ричард!

Она стояла под сводом арки в конце галереи. Ричард видел ее белое покрывало, пышную мантию, горностаевую муфту, в которую она прятала свои постоянно мерзнущие руки. С возрастом королева Элеонора стала зябкой, и даже тепло южной весны не могло согреть ее старческие пальцы.

— Матушка! — выдохнул английский король и порывисто шагнул к ней.

Королева Элеонора в свои семьдесят выглядела величественно. Годы не согнули ее: спина прямая, как древко копья, голова горделиво откинута. Присущая ей в молодые годы стройность сменилась худобой, но королева умело драпировала ее роскошным тяжелым одеянием. Шелковое покрывало скрывало седину в волосах, тончайшая барбетта[15] прятала морщины на шее и подбородок до жестких, почти утративших цвет губ, оставляя открытой лишь верхнюю часть лица. Но линия ее бровей была по-прежнему горделивой и отчетливой, нос — прямым и тонким, а во взгляде бледно-зеленых глаз светилась сила, с которой не смогли справиться целые десятилетия, полные невзгод. Перед Ричардом была королева до кончиков ногтей, и он молча опустился перед нею на колено и коснулся губами края ее одеяния.

— Для меня величайшее счастье видеть вас здесь, ваше величество!

Элеонора смотрела на сына. Она произвела на свет десятерых детей, но подлинно материнские чувства испытывала только к нему. Не потому ли, что провела с ним больше времени, чем с другими? Тех она, едва успев оправиться, передавала кормилицам и нянькам, сама же вновь погружалась в дела государства. Или оттого, что рано убедилась в выдающихся дарованиях Ричарда? Скорее всего, он больше других напоминал ей ее самое в молодости — такой же порывистый, с горячим сердцем, жадно любивший жизнь и стремившийся перекроить ее по собственному разумению.

Как и Элеонора, Ричард питал страсть ко всему прекрасному. Его восхищали утонченные манеры, он любил поэзию и музыку, окружая себя избранными и лучшими в своем искусстве. Глядя на них, знать следовала венценосным образцам, и мало-помалу лоск и изящество оказались в чести не только при дворе, а жестокие забавы, грязь, безудержное пьянство и сквернословие стали почитаться уделом простолюдинов. Шаг за шагом мать и сын изменяли самый дух Анжуйской державы, при этом ни на миг не выпуская из рук бразды правления.

Королева осенила склоненную золотоволосую голову Ричарда знаком креста, и он выпрямился во весь свой величественный рост. Сын оказал почтение матери и даме, в прошлом — супруге двух королей, и теперь, в согласии с этикетом, великолепной Элеоноре Аквитанской полагалось отвесить церемонный поклон повелителю бескрайних земель.

Однако Ричард удержал ее:

— Довольно, матушка! Вы уже не в том возрасте, чтобы склоняться перед правителями.

И тут же сухонькие пальцы королевы-матери нашли и ущипнули его запястье.

— Никому, даже тебе, я не позволю называть меня старухой, а не дамой!

Ричард рассмеялся.

Элеонора смотрела на него с любовью. Сходство с отцом, Генрихом Плантагенетом, было разительным, но сын походил и на нее. От обоих родителей ему досталось все лучшее. Решительный, суровый, немного исподлобья взгляд серых, как оркнейский гранит, глаз, от которого кое у кого стыла кровь в жилах, принадлежал Плантагенетам. Но правильные черты лица и золотистый отлив в жестких кудрях выдавали кровь герцогов Аквитании, унаследованную ею. Он высок и статен, как и она, а мощью и неотразимым мужским обаянием его, бесспорно, наделил Генрих. Мать еще в юности научила Ричарда изысканно одеваться, но воинственный пыл и непреодолимое упорство в достижении цели досталось ему от отца, создателя Анжуйской империи, простиравшейся от северных морей до Пиренейских гор.

Мать и сын сразу же заговорили о делах.

Элеонора, в молодости сама побывавшая в крестовом походе[16], одобряла намерение Ричарда, хотя и полагала, что он несколько поторопился, покинув свои владения вскоре после того, как взошел на трон. Однако сын удивил ее, поведав, насколько разумные и взвешенные шаги он предпринял, чтобы его земли пребывали в мире и благоденствии во время его отсутствия: Англию новый король оставил под присмотром истинного рыцаря, всецело преданного Плантагенетам Уильяма Маршала, а внутренними делами острова будет ведать умудренный опытом канцлер Лошан. Континентальные же владения — Нормандию, Пуату, Мэн, а главное, неспокойную Аквитанию, — все это он намерен вверить самой Элеоноре.

Такая беспредельная власть, вновь обретаемая ею, поразила и обрадовала вдовствующую королеву. Позади у нее остались четырнадцать лет, проведенных в заточении по повелению ее супруга Генриха, — долгих лет, когда имя блистательной Элеоноры было почти повсюду забыто. Но теперь она вновь покажет, на что способна! Даже возраст не смущал «Золотую орлицу» — именно так величали ее в юности аквитанские трубадуры. Она и ныне была готова подняться ввысь!

— Ричард, но как быть с претензиями Иоанна, твоего младшего брата, на трон? — все же решилась спросить Элеонора. — Они тебя не тревожат?

Ричард тряхнул золотистой гривой.

— Нет и еще раз нет! Я исполнил желание Иоанна, отдав ему в жены богатейшую наследницу Глостершира. Отныне Иоанн — самый могущественный вельможа Англии, однако… — он помедлил, лукаво улыбаясь, — однако замки в его владениях принадлежат короне, и там расположились мои гарнизоны.

Это выглядело разумным шагом. И все же Элеоноре было неспокойно.

— Ты пускаешься в опасный путь, сын мой. Я буду днем и ночью молиться за тебя, но, знаешь ли… Не мне тебе говорить, что на войне случается всякое, а ты так и не назвал имени своего преемника.

— Отчего же? — повел могучими плечами король. — И не беда, что у меня нет законного сына и наследника. Я распорядился, что в случае моей гибели трон должен перейти к вашему внуку Артуру, сыну Джеффри Бретонского[17].

— Но Артура воспитывают французы! — нахмурилась королева-мать. — Англичане упрямы и могут не признать Артура, сочтя его иноземцем!

— Мадам, — Ричард галантно поцеловал руку матери. — Я не настолько прост, чтобы не понимать этого. Артур в качестве наследника престола нужен мне только для того, чтобы умерить прыть Иоанна. Ответьте мне, матушка, кто решится поддержать его на материке, если повсюду будет известно, что по воле законного короля трон наследует Артур? И кто последует за ним в Англии, где достаточно преданных мне людей? И на вас я надеюсь — кто, если не вы, присмотрит за Иоанном, чтобы он не натворил бед? Верно?

И он, почти так же, как в детстве, уткнулся лбом ей в плечо. Лев ластился к престарелой львице.

Элеонора глубоко вздохнула. Это был вздох облегчения и в то же время сожаления.

— Признай, Ричард, было бы много надежнее, если бы трон перешел не к человеку из числа нашей родни, а к прямому потомку законного короля. Твой союзник Филипп имеет наследника, а ты — нет.

— Его Людовик еще младенец, — заметил Ричард. — А Филипп, хотел он того или нет, но тоже выступил в поход.

— Хотел он того или нет… — задумчиво повторила Элеонора. — Видишь ли, Ричард, этот француз, которого кое-кто называет ангелом, лукав и коварен. А ты слишком прямодушен, хоть и умен. Я опасаюсь его пагубного влияния на тебя.

— На меня? — надменно вскинул брови Ричард. — Но ведь не кто иной как я вынудил Филиппа отправиться биться за Гроб Господень, несмотря на самое горячее желание этого Капетинга остаться во Франции!

— Ричард, ты забываешь, что твое предназначение — быть властителем, а не паладином!

— На что годен король великой христианской державы, дозволивший неверным попирать величайшую святыню его подданных! Именно это я и сказал Филиппу, когда Папа призвал к новому крестовому походу ради освобождения Иерусалима. Даже рыжебородый германский боров Фридрих[18] тряхнул стариной и повел свою тяжелую конницу на священную войну…

— И погиб, даже не ступив на Святую землю, — насмешливо заметила Элеонора.

Ричард отпрянул.

— Разве это повод для глумления? Великое горе, что христианское воинство лишилось такого предводителя, а с ним и значительной части своих сил, ибо рыцари Фридриха после гибели императора предпочли трусливо повернуть вспять. И это в пору, когда на Востоке объединяются силы сарацин[19], тесня христиан! Вам ли, матушка, некогда самой носившей крест на плаще, радоваться такой беде?

Элеонора Аквитанская промолчала.

Сейчас не время напоминать сыну, как священная война с неверными обернулась для нее невыносимыми тяготами походной жизни, горечью поражений и бешеными ссорами с супругом Людовиком, в конечном счете приведшими к расторжению их брака. Но нет худа без добра: расставшись с Людовиком Капетингом, она смогла соединиться с тем, кого полюбила всем сердцем — с отцом Ричарда Генрихом Плантагенетом.

Поэтому она повела речь о том, что Ричард, даже если и будет увенчан в этом походе лаврами величайшего воина христианского мира, обязан прежде всего помышлять о выгодах, какие может принести его державе война с неверными.

Сын прервал ее:

— Не для хвалы, власти и богатства я отправляюсь воевать в Левант[20], а ради вящей славы Господа!

Его глаза гордо блеснули, он с силой прижал ладони к груди. Истинный рыцарь, готовый отдать жизнь ради высокой цели. Таким Элеонора его воспитывала, таким привыкла видеть. Но сейчас этот пыл вызвал у нее только раздражение.

— Чепуха! Все до единой войны ведутся ради власти, земель и золота. И ты это знаешь. Не следует себя обманывать.

Ричард ответил внимательным взглядом.

— Я не дитя, и действительно понимаю это. Анжуйская держава простирается на многие сотни миль с севера на юг, но может случиться и так, что Святая земля однажды станет моей, а за ней и вся Малая Азия. Это ли не цель?

Глаза Элеоноры просияли. Так вот каковы намерения ее любимца!

Однако это не было последним словом короля. Ибо вслед за тем он добавил, что в любом случае главным для него остается освобождение Иерусалима.

— Разве могут христиане надеяться на милость небес, если станут отсиживаться у своих очагов, когда самому Христу нанесено жесточайшее оскорбление! — воскликнул Ричард, и голос его дрогнул. — Откуда взяться миру и покою на земле, если Искупитель поймет, что наши мышиные делишки для нас важнее памяти о его крестной муке?

Он в это верил. И Элеонора верила.

Она еще не забыла холодный ужас, охвативший ее, когда разнеслась весть о падении Иерусалима под ударами воинства Саладина. А теперь ее сын готов воспротивиться натиску сарацин, свято верующих, что исламу в священной войне предстоит покорить все страны и земли, а слово их пророка Мухаммада должно возобладать во всем мире.

Ричард действовал хладнокровно, этого не отнять: он обстоятельно подготовился к походу, собрал огромные средства и лучших воинов, какие когда-либо выступали против сарацинского зеленого знамени. Он заручился поддержкой союзников, продумал каждый шаг, мудро отказался от тяжелейшего сухопутного маршрута, на котором во время прежних походов крестоносцы несли неисчислимые потери, а вместо этого снарядил великолепный флот, который по морю доставит его паладинов к берегам Палестины. Он вполне мог победить там, где отступили другие!

Элеонора желала ему победы и готова была помогать всеми силами…

Король-крестоносец и его мать все еще стояли бок о бок на галерее. Отсюда открывался вид на Ионическое море, пронзительно синее, сверкающее в лучах склонившегося к закату солнца. В монастырской часовне продолжалось богослужение, оттуда время от времени доносился тяжелый бас диакона и множество вторивших ему голосов. Но эти мирные звуки теперь тонули в лязге оружия, топоте и выкриках ратников, слитном перестуке конских копыт по пыльной земле.

За пределами монастырской обители шли учения крестоносного воинства. Высокая, грубой кладки стена скрывала их маневры от Ричарда и Элеоноры, но можно было не сомневаться, что предводители отрядов не дают воинам прохлаждаться. Для тех, кого король собрал под своей рукой на Сицилии, долгие месяцы зимовки превратились в нескончаемую череду воинских упражнений. Ричард не щадил никого — ни себя, ни своих людей.

Он и сейчас, воодушевившись, принялся объяснять матери, что за маневры оттачивают его воины, что означает тот или иной сигнал рога, каким образом конные рыцари обучают боевых коней по команде укладываться на землю вместе со всадником, и как это важно при атаках конных лучников, когда для укрытия надлежит пользоваться любой неровностью почвы.

Сарацины — непревзойденные стрелки, но теперь у крестоносного воинства появилось новое оружие, чтобы противостоять их губительным атакам: на складах у пристани ждут своего часа сотни новых арбалетов с тетивой не из крученых бычьих жил, как встарь, а с металлической, изготовленной особым способом пружиной. Болт[21] такого арбалета развивает огромную скорость и летит гораздо дальше, чем можно вообразить. И хотя Святой престол объявил арбалеты жестокими и безбожными, запретив использовать их в войнах между христианами, это не имело значения, так как крестоносцам противостояли жестокие и коварные иноверцы.

Ричард мог говорить о таких вещах бесконечно, тем более что знал: его мать разбирается в оружии не хуже закаленного воина. Король разгорячился, начал жестикулировать, ему стало жарко в суконном плаще, подбитом алым шелком, и он широким жестом отбросил его полы за спину. В эту минуту глаза его по-мальчишески блестели, а лоб под медным оголовьем покрылся испариной.

Элеонора, однако, по-прежнему зябла. С гор в сторону моря уже тянул прохладный вечерний бриз. Она поплотнее прижала к груди муфту, в которой пыталась отогреть руки, дождалась, пока Ричард сделает паузу, и проговорила:

— Ричард, ты должен был догадаться, что раз уж я здесь, то это означает, что я привезла тебе невесту.

Король взглянул на мать с недоумением. Его глаза погасли, словно присыпанные пеплом, он глубоко вздохнул и, скрестив руки на груди, облокотился на парапет галереи.

— Да, нечто подобное приходило мне в голову. И что, ваше сватовство оказалось удачным?

— Иначе я не посмела бы тревожить тебя в такое горячее время.

Ричард отвел взгляд. Бриз шевелил его длинные вьющиеся волосы, профиль казался отлитым из бронзы и четко вырисовывался на фоне сине-фиолетового вечернего неба.

— Кто же она?

— Беренгария Наваррская.

— О, крошка Беранжер! — король улыбнулся, произнося имя наваррской принцессы на аквитанский манер. — Некогда ее отец, король Санчо Наваррский, зазвал меня на турнир в Памплону. Малышка Беренгария вручала победителям награды и при этом очень смущалась. Ей было тогда лет десять, не больше. Она показалась мне весьма скромной и милой. Я даже попытался сочинить кансону в ее честь, да так и не закончил… Но ведь с тех пор прошло столько лет! Я был уверен, что принцесса Наваррская давно замужем.

— Нет, она свободна, к счастью, хоть ей уже двадцать шесть.

— Многовато для новобрачной, — прищурился Ричард. — Раз она так засиделась в невестах — что с ней не так?

— А тебе бы понравилось, если бы с ней было что-то не так? — язвительно возразила королева. И вдруг вполголоса добавила: — По пути в Памплону я наведалась в округ Коньяк, где имела честь присутствовать на свадьбе твоего сына Филиппа де Фольконбриджа.

Король слегка побледнел, затем исподлобья быстро взглянул на мать.

— И каков он?

— Очень похож на тебя. Такой же рослый и рыжий, — уголки губ старой королевы дрогнули в улыбке. — Я подобрала ему славную невесту, юную и добронравную девицу Амалию, его ровесницу. У алтаря оба были очаровательны. Во владение им достанется город Коньяк. Это выгодное дарение, так как через него проходит путь паломников в Сантьяго-де-Компостелла, — добавила она деловито, давая понять, что бастард ее любимца ни в чем не будет нуждаться.

Но Ричарда волновало вовсе не это.

— А она… мать Филиппа… Она присутствовала там?

— Разумеется, — невозмутимо отвечала Элеонора. — Ведь Филипп де Фольконбридж ее первенец. Правда, после него она родила супругу еще восьмерых. И можешь мне поверить — эта твоя белокурая красавица давно уже не так хороша, как в те времена, когда вы вместе носились верхом по лесам Бретани. Да и с мужем прекрасно ладит.

У Ричарда туго заходил желвак на скуле. Он молчал.

Элеоноре было и жаль его, и в то же время она испытывала странное удовольствие, причиняя сыну боль.

О, рыцарственный Ричард! Безудержно отважный, галантный, даровитый и безгранично преданный в любви. Поразительно: его отец не мог пропустить ни одной мало-мальски смазливой мордашки, Ричард сызмальства слышал россказни челяди о любовных похождениях отца, но сам оказался однолюбом. Что это? Нежелание ни в чем походить на разнузданного Генриха? Или ему ведома тайна той любви, о которой грезят трубадуры и юные девушки?

Ее сын рос при дворе Пуату, где Элеонора вершила свои знаменитые «суды любви», а рыцари и дамы увлеченно рассуждали о том единственном чувстве, что способно наполнить душу человека до конца его дней. Юному Ричарду, разумеется, все это было не чуждо. Нет, подобно многим, ему доводилось влезать в окно к тоскующей вдовушке или забавляться на дальнем лугу с простодушной пастушкой. А уж то, что творилось в Пуату во время подавления мятежа горожан, иначе и не назовешь, как вакханалией. Тем не менее Жанна де Сен-Поль, дочь неимущего рыцаря из Бретани, не имела ни малейшего отношения к его мальчишеским похождениям.

Когда Элеоноре сообщили, что Ричард избрал эту девицу в качестве дамы сердца, она расхохоталась. Она считала своего любимца сорвиголовой, и ее потешило, что он выбрал для своей любовной истории особу с точно таким же нравом. Жанна была единственной дочерью в семье, где рождались одни сыновья. Храбрая и мужественная, умеющая кому угодно дать достойный отпор, с язвительным и острым языком, она всегда была не прочь поучаствовать в состязаниях стрелков из лука или объездить норовистую лошадь.

Королеве не долго довелось наблюдать за тем, как развиваются их отношения: именно тогда она подняла мятеж против супруга, потерпела поражение, была пленена и по приказу Генриха брошена в Винчестерскую башню, где и провела многие годы. Лишь в дни Рождества, когда ее выпускали из заточения, чтобы она могла принять участие в придворных празднествах, Элеонора могла повидаться с Ричардом — и вновь убедиться, что он по-прежнему неразлучен с Жанной. Даже будучи обручен с французской принцессой Алисой, Ричард изо всех сил противился этому браку, бранился с отцом и требовал расторжения помолвки, совершенной без его ведома. И все это ради того, чтобы соединиться навек с какой-то лошадницей из бретонской глухомани!

Элеонора полагала, что эта блажь рано или поздно пройдет. Король Генрих действовал более решительно: по его повелению Жанну увезли от двора и насильно обвенчали. Ричард, обезумев от горя, примчался к матери, рыдал у ее ног, твердя, что это неслыханная жестокость, что Жанна носит под сердцем его дитя, и они самим Всевышним созданы друг для друга. Ни дать ни взять — сам влюбленный Ланселот Озерный, чьей преданностью было принято восхищаться при дворе.

Даже тогда королева не придала должного значения мучениям Ричарда, однако позаботилась о будущем внука. Когда у Жанны родился сын, младенца увезли в Аквитанию, и он получил воспитание, вполне достойное отпрыска Плантагенетов.

Ричард порой навещал его. Искал встреч и с Жанной — но только до тех пор, пока не убедился, что ее брак оказался удачным и строптивица смирилась со своей судьбой. Тогда-то Ричард и объявил, что готов обвенчаться с французской принцессой.

Однако эта свадьба не состоялась по причинам, уже не зависевшим от Ричарда. Сам же он, ища исцеления от неутоленной любви, увлекся войной, стал грозой мятежных баронов и победителем множества турниров. Вместе с тем ему сопутствовала слава сочинителя мелодичных кансон и сирвент, а дамы почитали его куртуазнейшим рыцарем Анжуйской державы. Но ни одна из них не заняла в его сердце места Жанны де Сен-Поль, которая так и осталась для Ричарда Плантагенета единственной.

Даже здесь, на Сицилии, много лет спустя, он менялся в лице и мрачнел при звуках ее имени. Элеонора рассердилась.

— Довольно, сын мой! Ты можешь хранить в сердце любовь и сколько угодно вздыхать и сокрушаться о своей утраченной даме, но ведь и безупречный Ланселот вступил в законный брак, несмотря на свои возвышенные чувства к супруге другого. Что касается тебя, то иного пути просто нет! В этом году ты достигнешь возраста Спасителя, ты у порога великих свершений, но, как государь, ты обязан даровать роду Плантагенетов законного наследника. Мы с тобой не раз обсуждали это, и, как мне показалось, ты выразил согласие. Поэтому будь готов встретить свою невесту и совершить с нею таинство брака!

— Мадам! — порывисто обернулся к королеве Ричард. — Да будет вам известно, что Филипп Французский прибыл на Сицилию вместе с принцессой Алисой. Он настаивает, чтобы я назвал ее своей королевой, иначе его участие в походе на Восток окажется сомнительным. По крайней мере он позволяет себе это утверждать.

— Какая низкая наглость!.. — выдохнула Элеонора. — Сын мой, надеюсь, ты понимаешь, что это невозможно ни при каких обстоятельствах?

Лицо ее залила бледность, а в глазах вспыхнул хищный блеск.

Престарелую королеву и поныне волновало все, что касалось ее супруга. А упомянутая Ричардом Алиса Французская была последней любовью стареющего короля Генриха. Алису еще ребенком доставили ко двору Плантагенетов с тем, чтобы она по достижении должного возраста обвенчалась с Ричардом. Но если поначалу сам Ричард отказывался от брака с француженкой, то позднее его отец без всяких видимых оснований воспротивился этому союзу. Помолвка не была расторгнута, Франция ратовала за выполнение условий брачного договора, в конце концов даже сам Папа Римский вмешался, потребовав безотлагательного бракосочетания юной четы.

Но свадьба наследника английской короны так и не состоялась. Ибо вскоре пронесся слух, что Алиса Французская стала любовницей Генриха и родила от него ребенка, который вскоре умер.

Тем не менее помолвка сохраняла силу и после смерти старого короля. Филипп Французский всячески настаивал на союзе Ричарда с Алисой, обратив его чуть ли не в главное условие своего участия в крестовом походе. Но Лев Англии не желал делить трон с французской принцессой, обесчещенной его отцом, — это было бы величайшим позором для него. Вместе с тем и опорочить сестру могущественного союзника он не мог. Поэтому вопрос о его браке с Алисой оставался неразрешенным.

— Да, мадам, вы правы. Трудно вообразить, какой удар нанесла бы такая женитьба моей чести. Это понимают многие, но не Филипп.

— А ты, как и прежде, прислушиваешься ко всему, что нашептывает тебе последыш Людовика, моего бывшего мужа? Ричард, ты могуч, умен и рассудителен, но ты слишком близко подпускаешь к себе этого изнеженного лукавца. Известно ли тебе, что болтают злые языки при дворе короля Танкреда? Они намекают, что вы с Филиппом — любовники, разумея содомский грех!

Ричард так раскатисто расхохотался, что ворковавшие на кровле галереи голуби шумно вспорхнули, хлопая крыльями.

— Ваше величество! — наконец произнес он, вытирая тылом ладони невольно навернувшуюся от смеха слезу. — Ну кто же в это поверит, глядя на меня? Разве я не любимец дам? Разве я мало сражался ради их благосклонности на турнирах и воспевал их красоту в стихах? Добро бы нечто подобное болтали о Филиппе с его изнеженностью, страстью к пышным нарядам и благовониям, с его вечными жалобами на вымышленные недуги и слезливостью, недостойной воина. Не могу забыть, как после турнира, во время которого безвременно погиб мой брат Джеффри, Филипп рыдал и заламывал руки над его могилой, словно вдова, утратившая супруга. А ведь они были не более чем дружны. Но Филипп Французский таков, каков есть, в том числе и в неумеренных проявлениях чувств.

— Но ведь и ты дружен с Филиппом, — как бы колеблясь, осторожно произнесла Элеонора. — Помнится, ты говорил, что одно время вы были неразлучны, ели с одного блюда и спали в одной постели. Это так?

— Чего только не бывает в походе, — отмахнулся Ричард. Однако, перехватив пристальный взгляд матери, внезапно спросил: — Уж не посеяли ли эти слухи зерна сомнения и в вашей душе? Не оскорбляйте же меня подозрениями в смертном грехе!

Королева сделала протестующий жест.

— Нет-нет, ничего подобного у меня и в мыслях не было, Ричард. Я всего лишь хотела сообщить тебе, что мне известен источник этих гнусных слухов.

— И кто же он?

— Филипп Французский. Именно он клевещет на тебя, а люди повторяют услышанное. И если, по твоим словам, сам Капетинг женоподобен, но от грязных обвинений его защищает то, что он, хоть и моложе тебя, был женат, успел овдоветь, и у него есть сын и наследник. Ты же, пребывая в том возрасте, когда иные имеют дюжину сыновей, остаешься холост, и никто не может припомнить ни одну из твоих сердечных привязанностей. Жанна де Сен-Поль не в счет — как истинный рыцарь, ты делаешь все, чтобы имя твоей дамы оставалось безупречным.

— Но ведь и второй такой больше нет, — подавленно пробормотал Ричард.

Королева словно не услышала этих слов.

— Всем известно, — продолжала она, — что все свое время ты, Ричард, проводишь с воинами, и общество закованных в доспехи рыцарей тебе милее, чем альков какой-либо из дам…

Прервав ее, король насмешливо возразил:

— Любой, кто хоть раз увидит, как я с утра до вечера упражняюсь с копьем и мечом, как муштрую своих людей, поймет, что после таких усилий едва ли придет охота одеваться в шелка и затягивать нежную альбу[22] у окна башни прекрасной дамы. Я начинаю дремать от усталости, еще пока оруженосцы расшнуровывают мои поножи, а уж когда погружаюсь в чан с теплой водой, челяди приходится следить, чтобы я, сонный, попросту не захлебнулся в нем. Но все это не впустую — те, кого я привел сюда, ныне — лучшее воинство в христианском мире!

— Я привезла тебе невесту, возлюбленный сын, — повторила Элеонора на это, — и это далось мне не просто. Отчего же? — спросишь ты. Ведь король Англии ныне — самый именитый и желанный жених в Европе! Так полагала и я, отправляя посольства ко дворам тех или иных правителей. И что же? Император Фридрих, уже почти согласившись на твой союз с его дочерью Агнессой, внезапно отказал мне в ее руке. Затем последовали отказы при Арагонском дворе и даже в далекой Дании под предлогом того, что пока не будет расторгнута помолвка с Алисой Французской, твой брак с любой другой женщиной не может считаться законным. Однако при дворе графа Овернского мне объявили иную причину: Мария Овернская не может стать женой английского короля, ибо он в любовных делах отдает предпочтение мальчикам и юным мужам. Ты догадываешься, кто за этим стоит?

Ричард побагровел, но сдержал гнев. Слышать подобное было невыносимо, но еще труднее было поверить в низкие намерения Филиппа.

Несмотря на полное несходство характеров и предпочтений, они были дружески близки с Филиппом Французским. Только он поддержал Ричарда, когда тот впервые восстал против отца. Было и то, что их объединяло — страсть к охоте, борьба со строптивыми баронами, мечты о грядущем походе в Святую землю. Но уже тогда Ричард начал понимать, что Филипп никогда не станет ему искренним другом, ибо они непримиримые противники в силу занимаемого обоими положения. И это было печально — ведь Филипп, капризный и живой, полный обаяния и остроумия, часто дававший дельные советы, несмотря на свою молодость и кажущееся легкомыслие, все еще нравился ему.

В душе он даже подыскивал оправдания Филиппу, зная, как тревожит его судьба безнадежно запятнанной сестры. И все же Ричард не мог на ней жениться. Взять в жены любовницу отца — чем это отличается от кровосмесительства?

— Мадам, — наконец проговорил он, — думаю, нам больше не стоит возвращаться к грязным сплетням. Лучше поговорим о невесте. Я понимаю, насколько этот брак выгоден для нас, учитывая то, что на наши южные владения в любой момент могут посягнуть графы Тулузы. Если же я женюсь на Беренгарии, такой союзник, как Санчо Наваррский, в мое отсутствие сумеет отстоять наши земли. Это, безусловно, разумно и выгодно. Но скажите мне, какова сама Беренгария? Образ застенчивого ребенка, запечатлевшийся в моей памяти, — все, что я о ней знаю.

Элеонора тонко улыбнулась.

Ричард без промаха оценил политические преимущества предполагаемого союза, но гораздо важнее то, что он наконец-то заинтересовался невестой. Поэтому она не стала говорить о том, что даже при Наваррском дворе ей пришлось поклясться, что о браке Ричарда с Алисой Французской не может быть и речи. Лишь благодаря ее былому величию король Санчо Наваррский не только дал согласие на брак дочери с Ричардом Английским, но и позволил принцессе отправиться вместе с королевой-матерью к ее сыну-крестоносцу.

По его приказу принцессу Беренгарию тотчас доставили из монастыря, где она проживала в силу своей склонности к молитвенному уединению, предполагая со временем принять последние обеты. Это, однако, противоречило намерениям ее отца — для своей очаровательной и образованной дочери он готовил иную судьбу.

Беренгария, получившая монастырское воспитание и привыкшая к послушанию, не стала роптать, когда отец-монарх объявил ей свою волю: ей предстоит стать супругой великого воина и правителя. Наоборот — неожиданное известие она приняла с покорностью и тихой радостью. Именно такая жена — милая и покладистая — нужна мятежному Ричарду. Она не станет отвлекать его от дел государства, но будет всегда готова принять его с любовью и почтением.

Элеонора говорила с жаром и убежденностью. Она поведала, как мужественно держалась Беренгария на протяжении нелегкого пути через альпийские перевалы и Италию, как скромно, почтительно и сдержанно вела себя с будущей свекровью.

— Сейчас она пребывает в одном из монастырей в Калабрии, — наконец объявила Элеонора. — Принцесса готова к встрече с тобой, Ричард, она ждет с нетерпением и готовит для тебя свадебный дар — собственноручно вышитый бисером и жемчугом пояс.

Ричард смотрел вдаль. Всего три мили отделяют Сицилию от итальянской Калабрии. Отсюда, с гористого островного побережья, итальянские холмы за проливом казались окутанными голубоватой дымкой.

Дивный вид, и где-то там его ждет трогательно-прекрасная невеста, нанизывая на иглу одну за другой мелкие, как детские слезы, жемчужинки. Воспитанниц монастырей обычно учат шитью — золотом ли, шелком ли, бисером. И, как утверждает мать, Беренгария скромна, послушна и хороша собой. Право, лучшей супруги и пожелать нельзя. Но отчего же ему так грустно? Может, потому, что в его ушах до сих пор звучит звонкий смех той, другой?

Ричард отогнал печальные мысли и заставил себя улыбнуться.

— Итак, мадам, сыновний долг велит мне принять избранную вами невесту. Что же касается Алисы, отныне она больше не будет препятствием на нашем пути. Как бы ни бесновался Филипп, я потребую у него расторжения помолвки, но предварительно заручусь двумя свидетелями, готовыми подтвердить под присягой, что французская принцесса пребывала в греховной связи с моим отцом и родила от него ребенка. Однако надеюсь, что до этого не дойдет. Честь Филиппа не будет уязвлена, а его сестра избежит позора.

Элеонора безмолвно возликовала. Это дорогого стоило — еще раз убедиться, что великому воину достался ум искушенного государственного мужа.

— Уже завтра Беренгария будет здесь, и ты сможешь, не медля ни часа, обвенчаться с ней! — воскликнула королева-мать.

Но Ричард с неожиданной резкостью возразил:

— Нет! Сейчас это невозможно!

И, уже мягче, добавил в ответ на полный недоумения взгляд Элеоноры:

— Вторая неделя Великого поста. Какие свадебные торжества в такое время?

— Что за чепуха! — возмутилась королева-мать. — При всей своей рассудительности ты упускаешь из виду важное обстоятельство. Ежели ты, освободившись от обязательств в отношении Алисы, снова станешь медлить с женитьбой, твои враги получат новую пищу для пересудов. Что мне сообщить Санчо Наваррскому? И как быть с Беренгарией?

— Я сказал свое слово. Не стану лишний раз напоминать, что ваш сын, мадам, возглавляет воинство Христово, и грешить во дни поста ему не к лицу… — Ричард вскинул руку, останавливая готовую возразить Элеонору. — Не далее как послезавтра я намерен предстать перед епископами Сицилии, чтобы исповедовать грехи, очистить совесть и, получив отпущение, без колебаний и сомнений вести своих паладинов на битву с неверными!

— Ты заблуждаешься, возлюбленный сын мой! Война сама по себе греховна. И как бы благородны ни были твои цели, тебе не удастся не осквернить душу кровью и насилием.

— И тем не менее я не отступлю от задуманного.

— Но Беренгария! — Элеонора сопроводила это восклицание выразительным жестом в сторону калабрийского берега.

— Если я не ослышался, она в монастыре. Монастырские стены, пусть и в другом краю, служили ей домом на протяжении последних лет. Полагаю, для принцессы Наваррской не станет большим разочарованием, если она предстанет передо мной не завтра, а лишь спустя несколько дней. К тому времени я расторгну помолвку, исповедуюсь, уйму ярость Филиппа. Поверьте, мадам, только при таких обстоятельствах не будет нанесено никакого ущерба достоинству моей нареченной. Затем… я убежден, что столь набожная особа, как Беренгария, сама воспротивится совершению брачного таинства в дни Великого поста. Но я дал слово, и честь моя порукой в том, что я его сдержу…

Помедлив, он добавил:

— Беренгария могла бы сопровождать нас в походе. Так же, как это намерена сделать моя сестра Иоанна.

Королева-мать насмешливо вскинула бровь.

— Не удивляйтесь, мадам, — продолжал Ричард. — Иоанна выразила искреннее желание примкнуть к крестоносному воинству и готовность передать свою «вдовью долю» на нужды войны с сарацинами. Благочестивая дама из рода Плантагенетов — вполне достойная спутница для принцессы Наваррской. По истечении времени поста, на второй день праздника Пасхи Христовой, мы с принцессой обвенчаемся. Думаю, это произойдет на острове Крит, где наш флот остановится, чтобы подготовиться к высадке на берега Леванта.

Элеонора склонила голову, как бы свидетельствуя, что ее вынуждают принять сказанное. И хотя в глубине ее души кипел гнев, она не могла не признать, что Ричард действует разумно и взвешенно…

Не далее как на следующий день состоялось расторжение помолвки с Алисой Французской. Филипп Французский неистовствовал, Ричард дал ему ясно понять, что не остановиться перед тем, чтобы предать огласке обстоятельства ее любовных похождений, чего король Франции чрезвычайно опасался. Однако окончательно смирило его то, что Ричард передал ему значительную часть золота из «вдовьей доли» сестры Иоанны и несколько кораблей из состава собственного флота.

Тем не менее Филипп отказался украсить своим присутствием обручение принцессы Наваррской с королем Англии, и его флот покинул гавань Мессины в тот же час, когда в нее входил корабль, на борту которого находилась Беренгария.

Невеста пришлась Ричарду по душе. Стройная, хрупкая, миниатюрного сложения, она в свои двадцать шесть лет по-прежнему казалась юной девочкой. В ответ на ее застенчивую улыбку король улыбнулся ей открыто и нежно. Пристально следившая за ними королева-мать смогла облегченно вздохнуть.

Во время обручения Элеонора сопровождала молодую чету, однако присутствовать при обряде покаяния не смогла. Видеть сына, гордость и грядущую славу Англии, в неподпоясанной власянице в собрании епископов, исповедующим вольные и невольные прегрешения, было выше ее сил.

Тем более что ей пора было готовиться к возвращению в Пуату. Отныне Элеоноре Аквитанской предстояло зорко следить за всем, что совершалось в огромной державе Ричарда — как на континенте, так и на Британских островах.

Их последнее свидание состоялось перед самым отплытием престарелой королевы. Элеонора уже ступила на корабельные сходни, когда послышался гром копыт — Ричард примчался в порт, чтобы проститься с матерью.

Коснувшись руки короля, она величественным жестом приказала свите удалиться, чтобы их беседа не имела лишних свидетелей.

— В этих хлопотах и треволнениях, Ричард, — начала Элеонора, — я упустила из виду несколько важных вещей. Нет, не смотри на меня насмешливо — твоей матери еще хватает ума, чтобы понимать: зрелому мужу, правителю великой державы, не так уж нужны советы слабой женщины. И все же я дам их тебе, а ты распоряжайся ими по собственному усмотрению. Там, куда ты направляешься, ты найдешь троих влиятельных людей, каждый из которых заслуживает особого внимания. Тебе следует всячески прислушиваться к мнению блаженнейшего Патриарха Иерусалимского Ираклия. Не упускай также из виду Уильяма де Шампера. Ныне он маршал ордена Храма, но в нем течет кровь Плантагенетов, и он, по всей вероятности, будет избран следующим Великим магистром. И наконец, ты должен всячески опекать Иерусалимского короля Гвидо де Лузиньяна. Лузиньяны наши соотечественники и вассалы, но Гвидо — помазанник Божий, как и ты, сын мой.

При этих словах лицо Ричарда выразило сначала изумление, затем стало задумчивым и, наконец, насмешливым.

— Мадам, ваша мудрость известна всему свету, однако эти советы, думается мне, неверны. Как я могу считаться с патриархом Ираклием, если этот человек, распутный и алчный интриган, открыто жил с любовницей и вдобавок отказался внести выкуп за плененных неверными христиан? Султан Саладин, не чуждый благородства, сам выделил деньги для их освобождения, а многих просто отпустил с миром. Тогда как Ираклий, покидая Иерусалим, увозил полные сундуки сокровищ! Что касается Уильяма де Шампера, — продолжал король, — то при всем уважении к сему рыцарю, я бы хотел видеть Великим магистром ордена другого человека. Тамплиеры сами выбирают магистра, но я полагаю, что те рыцари Храма, что присоединились к моему воинству, охотно поддержат того, на кого укажу я. Сможет ли после этого де Шампер быть мне полезен, да и понадобятся ли мне его услуги? И наконец, Гвидо де Лузиньян. Этому потомку наших вассалов удалось пленить сердце королевы Иерусалимской и благодаря браку стать правителем в Святой земле. Однако как воин он показал себя полным ничтожеством, и благодаря его скудоумию и нерешительности в битве при Хаттине[23] полегло все христианское войско. С какой стати мне ратовать за этого человека? Уж лучше я поддержу Конрада Монферратского, героя, отстоявшего от неверных приморский Тир, когда иные твердыни одна за другой покорялись Саладину!..

Ричард говорил запальчиво, и лицо королевы-матери омрачилось.

— Да, я стара, Ричард, и мои советы кажутся тебе никчемными. Но напряги память: разве тебе доводилось когда-либо раскаиваться, поступив так, как я советовала? Не думаешь ли ты, что у меня недостаточно ума, чтобы парировать любой из твоих доводов? Так выслушай же меня хотя бы затем, чтобы продлить эту минуту расставания, ибо одному Богу известно, где и когда нам придется встретиться снова.

Она оглянулась и, убедившись, что расстояние, скрип снастей и крики чаек надежно оберегают ее слова от посторонних ушей, вновь заговорила о патриархе Ираклии.

Да, несомненно, этот иерарх — отнюдь не зерцало честного слуги Божьего. Но когда Иерусалим был захвачен неверными, именно он предстал перед троном Плантагенетов с мольбой о помощи и обещаниями любых наград вплоть до короны Священного города. Следовательно, он сторонник Ричарда Английского в схватке с теми, кто не прочь завладеть столь лакомой добычей, как Святая земля.

Уильям де Шампер… Возможно, храмовники и в самом деле изберут магистром того, на кого укажет Ричард. Но ему не следует забывать, что де Шампер много лет жил и воевал в Леванте, он знает каждую пядь этой земли, и его совет может понадобиться предводителю крестоносного воинства — независимо от того, кто станет новым Великим магистром. Ибо Ричарду пока еще неведомо, что такое Святая земля и насколько она отличается от того, к чему он привык в Европе.

О Гвидо де Лузиньяне следует знать только одно. В Палестине в среде крестоносцев огромную роль играет общность происхождения — Элеонора убедилась в этом сама, да и Ричарду вскоре придется с этим столкнуться. Поэтому Гвидо — его человек, хочет король того или нет. И пусть он бездарно проиграл Хаттинскую битву, но именно Гвидо де Лузиньян начал осаду Акры. Что же до Конрада Монферратского, столь восхваляемого Ричардом, — сей ловец удачи делает только то, что выгодно ему самому. Поэтому неясно, как Конрад, всячески стремящийся возвыситься, отнесется к прибытию в Палестину столь прославленного воителя, как Ричард Львиное Сердце, ибо он алчет славы только для себя! Помни об этом днем и ночью!

Это были ее последние слова. Элеонора Аквитанская, плотно запахнув на груди накидку, защищавшую ее от порывов ветра, легко, как в юности, взбежала по сходням.

Позже, когда сицилийский берег уже отдалился, она пожалела, что их с Ричардом расставание оказалось настолько бурным, что она не успела благословить сына.

Непрошеная слезинка скатилась по ее морщинистой щеке. Королева-мать вскинула руку и осенила знаком креста гавань, причал и сухие склоны гор, нависавшие над городом, моля Пречистую Деву уберечь ее мальчика от огня, железа и людской злобы.

Слезы туманили глаза, и она уже не могла различить ничего, кроме алого пятнышка его плаща, все еще маячившего на причале.